Inner House

Il était ma maison, mon ancre, mon ami. Quand il est parti, je n’avais que 15 ans. Depuis, je me sens comme perdue dans une mer infinie de temps et de douleur, essayant de retrouver cette île intérieure où il était toujours à mes côtés.

   Mon père ne disait jamais de grands mots sur l’amour, mais celui-ci transparaissait dans chacun de ses gestes. Je pouvais l’écouter jouer de la contrebasse pendant des heures, craignant de briser le silence qui l’entourait à ce moment-là. Sa musique remplissait la maison d’une lumière qui réchauffait même les coins les plus sombres. Après son départ, la maison n’était plus la même : froide et vide. On aurait dit que même les murs ressentaient son absence.

     En moi, tout s’est effondré, comme si quelqu’un avait volé une partie de mon âme. À partir de ce moment, j’ai commencé à comprendre que la perte de mon père n’était pas seulement un deuil, mais aussi le début d’un autre long chemin : celui de la recherche d’une maison intérieure, de confiance et de sérénité. Chaque ville où j’ai vécu, chaque personne que j’ai rencontrée, chaque mélodie aimée entendue était une tentative de recréer ce sentiment de sécurité et de chaleur qu’il me donnait de son vivant.

      Mais aucun mur, aucune musique, même les personnes les plus proches, ne pouvaient combler ce vide. Je le cherchais dans des voix étrangères, dans des parfums, dans le bruit de la pluie, dans mes rêves et mes souvenirs. Mon père n’était pas seulement un homme : il était une partie de mon monde intérieur, une harmonie perdue.

    En quittant la maison pour la première fois à 19 ans, j’ai compris que la maison n’est pas un lieu : c’est un état d’âme. La maison, c’est là où tu te sens entier. Il m’a fallu 23 ans pour réaliser que cette maison intérieure, que j’avais perdue et cherchée si longtemps, avait toujours été en moi. Mon père me l’avait léguée en héritage avant de partir : non pas sous la forme de briques ou de murs, mais sous celle de souvenirs, de sa sagesse et de cette musique qui continue à résonner en moi à travers lui.

    Aujourd’hui, lorsque je joue du violon, je pense souvent à lui. Chaque son est comme une conversation avec mon père, celle que nous n’avons pas eu le temps de terminer. Et peut-être que cette conversation ne se terminera jamais, car il fait partie de moi, tout comme je fais partie de lui.

 Он был моим домом, моим якорем, моим другом. Когда он ушел, мне было всего 15. С тех пор я словно потерялась в бескрайнем море времени, своей боли, пытаясь найти тот внутренний остров, где он всегда был рядом. 

 Отец никогда не говорил громких слов о любви, но она была в каждом его жесте. Я могла слушать часами, как он занимался на контрабасе боясь нарушить тишину вокруг, которая окружала его в этот момент. Его музыка наполняла дом светом, который согревал даже самые мрачные уголки. После его ухода дом стал другим — холодным и пустым. Казалось, что даже стены скучали по нему.

   Внутри меня все рухнуло, как будто кто-то украл часть моей души.

 С этого момента я начала осознавать, что потеря отца была не только утратой, но и новым началом другого долгого пути — поиска внутреннего дома, уверенности и спокойствия. Каждый город в котором я жила, каждый человек который встречался на моем пути, каждая любимая услышанная мелодия были попыткой воссоздать это чувство безопасности и тепла, которое он дарил мне при жизни. 

 Но никакие стены, никакая музыка и даже самые близкие люди не могли заполнить эту пустоту. Я искала его в чужих голосах, в запахах, в звуке дождя, в своих снах и воспоминаниях. Отец был не просто человеком — он был частью моего внутреннего мира, утраченной гармонией.

 Уехав из дома впервые в 19 лет я поняла, что дом — это не место, это состояние души. Дом — это там, где ты чувствуешь себя целостным. Мне понадобилось 23 года, чтобы осознать: тот внутренний дом, который я потеряла и так долго искала, был всегда внутри меня. Отец оставил его в наследство и ушел — не в виде кирпичей и стен, а в виде воспоминаний, его мудрости и той музыки, что продолжает звучать в моей душе о нем. 

 Теперь, когда я играю на скрипке, я часто думаю о нем. Каждый звук — это словно разговор с отцом, тот самый, который мы не успели закончить. И, возможно, этот разговор никогда не закончится, потому что он — часть меня, а я — часть него.